Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Полно, братец, о свиньях — то начинать. Поговорим-ка лучше о нашем горе. (К Правдину.) Вот,
батюшка! Бог велел нам взять на свои руки девицу. Она изволит получать грамотки от дядюшек. К ней
с того света дядюшки пишут. Сделай милость, мой
батюшка, потрудись, прочти всем нам вслух.
— Нужды нет, что он парадов не делает да
с полками на нас не ходит, —
говорили они, — зато мы при нем,
батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь иди! А прежде сколько одних порядков было — и не приведи бог!
— Ох,
батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер такой всё славный народ, всё работники. После того, правда, народилось, да что в них: всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать,
говорит, уплачивать
с души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
Вы вот изволите теперича
говорить: улики; да ведь оно, положим, улики-с, да ведь улики-то,
батюшка, о двух концах, большею-то частию-с, а ведь я следователь, стало быть слабый человек, каюсь: хотелось бы следствие, так сказать, математически ясно представить, хотелось бы такую улику достать, чтобы на дважды два — четыре походило!
Милости просим,
батюшка! милости просим в родовое гнездо! —
с шутливо-ироническим смирением
говорила она, подделываясь под мужицкий лад.
— Вот какие вопросы вы задаете! Ну-с, это,
батюшка, философия. Что ж, можно и об этом потолковать. Вот приезжайте в субботу. Встретите у меня ученых, литераторов, художников. Тогда и
поговорим об общих вопросах, — сказал адвокат,
с ироническим пафосом произнося слова: «общие вопросы». —
С женой знакомы. Приезжайте.
После чаю стал я прощаться
с ними, и вдруг вынес он мне полтину, жертву на монастырь, а другую полтину, смотрю, сует мне в руку, торопится: «Это уж вам,
говорит, странному, путешествующему, пригодится вам, может,
батюшка».
— Это мне-то, мне-с, это столько денег, двести рублей!
Батюшки! Да я уж четыре года не видал таких денег, Господи! И
говорит, что сестра… и вправду это, вправду?
—
Батюшка, Аркадий Павлыч, —
с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед Господом Богом
говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь ему судья! Разоряет вконец,
батюшка… Последнего вот сыночка… и того… (На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
Он пошел бы
говорить с вашим
батюшкою.
— Нет, не странный, а только не похожий на обманщика. Я прямо сказал, как думаю. Но это лишь мое предположение. Может быть, я и ошибаюсь. Дайте мне возможность узнать это. Назовите мне человека, к которому вы чувствуете расположение. Тогда, — но опять, только если вы позволите, — я
поговорю о нем
с вашим
батюшкою.
На другое утро хозяйка Рахметова в страшном испуге прибежала к Кирсанову: «
батюшка — лекарь, не знаю, что
с моим жильцом сделалось: не выходит долго из своей комнаты, дверь запер, я заглянула в щель; он лежит весь в крови; я как закричу, а он мне
говорит сквозь дверь: «ничего, Аграфена Антоновна».
— Другой, на моем месте, стал бы уже
говорить, что чувство, от которого вы страдаете, хорошо. Я еще не скажу этого. Ваш
батюшка знает о нем? Прошу вас помнить, что я не буду
говорить с ним без вашего разрешения.
— Покойница Татьяна Васильевна, — так докладывал мне Яков, стоя у двери
с закинутыми назад руками, — во всем были рассудительны и не захотели
батюшку вашего обидеть. Что, мол, я вам за жена? какая я барыня? так они
говорить изволили, при мне говорили-с.
— Э,
батюшка, слухом свет полнится, — молодость, des passions, [страсти (фр.).] я
говорила тогда
с вашим отцом, он еще сердился на вас, ну, да ведь умный человек, понял… благо, вы счастливо живете — чего еще?
Батюшка ваш писал ко мне, когда вас послали в Вятку, я пробовала
говорить с Блудовым — ничего не сделал.
— Это,
батюшка, —
говорил он, расчесывая пальцами свою обкладистую белокурую бороду
с проседью, — все дело рук человеческих.
— Да бери, голубок, бери, мы ведь силой не отнимаем, —
говорит торговка и вдруг
с криком ужаса: — Да куды ж это делось-то? Ах, батюшки-светы, ограбили, среди белого дня ограбили!
— Послушайте,
батюшка, вы ведете громадное хозяйство, у вас накопляется одной ржи до пяти тысяч пудов, я
говорю примерно. Вам приходится хлопотать
с ее продажей, а тут я приеду, и мы покончим без всяких хлопот. Это я
говорю к примеру.
Настасья Панкратьевна ведь без всякой иронии, а, напротив,
с заметным оттенком благоговения
говорит своему мужу: «Кто вас,
батюшка, Кит Китч, смеет обидеть?
— Ничего,
батюшка, продолжай, продолжай, только не задыхайся, — заметила она, — ты и давеча
с одышки начал и вот до чего дошел; а
говорить не бойся: эти господа и почудней тебя видывали, не удивишь, а ты еще и не бог знает как мудрен, только вот вазу-то разбил да напугал.
— И вот, видишь, до чего ты теперь дошел! — подхватила генеральша. — Значит, все-таки не пропил своих благородных чувств, когда так подействовало! А жену измучил. Чем бы детей руководить, а ты в долговом сидишь. Ступай,
батюшка, отсюда, зайди куда-нибудь, встань за дверь в уголок и поплачь, вспомни свою прежнюю невинность, авось бог простит. Поди-ка, поди, я тебе серьезно
говорю. Ничего нет лучше для исправления, как прежнее
с раскаянием вспомнить.
Марья Дмитриевна приняла вид достойный и несколько обиженный. «А коли так, — подумала она, — мне совершенно все равно; видно, тебе, мой
батюшка, все как
с гуся вода; иной бы
с горя исчах, а тебя еще разнесло». Марья Дмитриевна сама
с собой не церемонилась; вслух она
говорила изящнее.
— Ты и молчи, —
говорила Агафья. — Солдат-то наш на што? Как какой лютой змей… Мы его и напустим на батюшку-свекра, а ты только молчи. А я в куренную работу не пойду… Зачем брали сноху из богатого дому? Будет
с меня и орды: напринималась горя.
Пушкина на первых же шагах обругал, отца раскритиковал: «зачем, зачем,
говорит, анахоретом живет?» — «Для тебя же
с сестрой,
говорю,
батюшка так живет».
— Да вот в этом же доме, — отвечала старуха, указывая на тот же угрюмо смотрящий дом. — Рада будет моя-то, — продолжала она убеждающим тоном. — Поминали мы
с ней про тебя не раз; сбили ведь ее: ох, разум наш, разум наш женский! Зайди,
батюшка, утешь ты меня, старуху,
поговори ты
с ней! Может, она тебя в чем и послушает.
Всякий день ей готовы наряды новые богатые и убранства такие, что цены им нет, ни в сказке сказать, ни пером написать; всякой день угощенья и веселья новые, отменные; катанье, гулянье
с музыкою на колесницах без коней и упряжи, по темным лесам; а те леса перед ней расступалися и дорогу давали ей широкую, широкую и гладкую, и стала она рукодельями заниматися, рукодельями девичьими, вышивать ширинки серебром и золотом и низать бахромы частым жемчугом, стала посылать подарки
батюшке родимому, а и самую богатую ширинку подарила своему хозяину ласковому, а и тому лесному зверю, чуду морскому; а и стала она день ото дня чаще ходить в залу беломраморную,
говорить речи ласковые своему хозяину милостивому и читать на стене его ответы и приветы словесами огненными.
Только раз это бобылка приходит к нему тоже будто бы
с этим на поклон: «
Батюшка, ваше высокоблагородие,
говорит, я,
говорит, сегодня родителей поминала, блины у меня очень поминальные хороши вышли!» — и подает ему, знаете, чудеснейших блинов.
Только этот самый барин… отчаянный этакой был, кутила, насмешник,
говорит священнику: «Вы,
батюшка,
говорит, крестьян моих не забижайте много, а не то я сам
с вами шутку сшучу!» — «Да где я их обижаю, да чем их обижаю!» — оправдывается, знаете, священник, а промеж тем в приходе действует по-прежнему.
— Видел я, судырь, то: иду я раз, так, примерно сказать, мимо колодца нашего, а он ее и бьет тут… отнял от бадьи веревку-то, да
с железом-то веревкою-то этою и бьет ее; я даже скрикнул на него: «Что, я
говорю, ты, пес эдакий, делаешь!», а он и меня лаять начал… Вздорный мальчишка, скверный, не потаю,
батюшка.
— Ваше превосходительство, —
говорила старушка. — мне никакого сладу
с ним нет! Прямо без стыда требует: «Отдайте,
говорит, маменька, мне состояние ваше!» — «Ну, я
говорю, если ты промотаешь его?» — «А вам,
говорит, что за дело? Состояние у всех должно быть общее!» Ну, дам ли я,
батюшка, состояние мое, целым веком нажитое, — мотать!
— Все со мной разговаривал: «Аленушка,
говорит, что это у нас
с барином-то случилось?» У нас,
батюшка, извините на том, слухи были, что аки бы начальство на вас за что-то разгневалось, и он все добивался, за что это на вас начальство рассердилось. «Напиши,
говорит, дура, в деревню и узнай о том!» Ну, а я где… умею ли писать?
— Ну так вот что, мой
батюшка, господа мои милые, доложу вам, — начала старуха пунктуально, — раз мы, так уж сказать, извините, поехали
с Макаром Григорьичем чай пить. «Вот,
говорит, тут лекарев учат, мертвых режут и им показывают!» Я, согрешила грешная, перекрестилась и отплюнулась. «Экое место!» — думаю; так, так сказать, оно оченно близко около нас, — иной раз ночью лежишь, и мнится: «Ну как мертвые-то скочут и к нам в переулок прибегут!»
— Бог
с ними, ничего этого я видеть не хочу;
батюшка, милый мой, бесценный! Я никогда тебя уже больше не увижу! —
говорил с слезами на глазах Павел, всплескивая горестно руками.
— Да,
батюшка! —
говорил он Антошке, — вы правду сказывали! Это не промышленник, а истукан какой-то! Ни духа предприимчивости, ни понимания экономических законов… ничего! Нет-с! нам не таких людей надобно! Нам надобно совсем других людей… понимаете? Вот как мы
с вами, например! А? Понимаете? вот как мы
с вами?
— Смеется… писатель! Смейтесь,
батюшка, смейтесь! И так нам никуда носу показать нельзя! Намеднись выхожу я в свой палисадник — смотрю, а на клумбах целое стадо Васюткиных гусей пасется. Ну, я его честь честью: позвал-с, показал-с. «Смотри,
говорю, мерзавец! любуйся! ведь по-настоящему в остроге сгноить за это тебя мало!» И что ж бы, вы думали, он мне на это ответил? «От мерзавца слышу-с!» Это Васютка-то так поговаривает! ась? от кого, позвольте узнать, идеи-то эти к ним лопали?
Батюшку поминутно бранила:
говорила, что лучше других хотел быть, да худо и вышло; дескать, жену
с дочерью пустил по миру, и что не нашлось бы родственницы благодетельной, христианской души, сострадательной, так еще бог знает пришлось бы, может быть, среди улицы
с голоду сгнить.
— А вор,
батюшка,
говорит: и знать не знаю, ведать не ведаю; это,
говорит, он сам коровушку-то свел да на меня, мол, брешет-ну! Я ему
говорю: Тимофей, мол, Саввич, бога, мол, ты не боишься, когда я коровушку свел? А становой-ет, ваше благородие, заместо того-то, чтобы меня, знашь, слушать, поглядел только на меня да головой словно замотал."Нет,
говорит, как посмотрю я на тебя, так точно, что ты корову-то украл!"Вот и сижу
с этих пор в остроге. А на что бы я ее украл? Не видал я, что ли, коровы-то!
Говорил-говорил
батюшка, да вдруг пришел царь-освободитель и снял
с рабов узы.
— И то словно
с кольями. Ишь, какие богатыри шагают! Ну, ну, сердечные, не выдавайте, матушки!.. Много тоже,
батюшка, народу идет всякого… Кто их ведает, аще имут в помыслах своих? Обереги бог кажинного человека на всяк час. Ну… ну! —
говорил ямщик.
— И не то что трое суток, и десятеро суток подождете! и генералы ждут,
батюшка! —
говорил смотритель
с желанием кольнуть проезжающих, — а я вам не запрягусь же.
— Ребята! смотри, молодцами у меня!
С ружей не палить, а штыками е….. их м… Когда я крикну «ура! » за мной и не отставать е….. вашу м…… Дружней, главное дело… покажем себя, не ударим лицом в грязь, а, ребята? За царя, за
батюшку! —
говорил он, пересыпая свои слова ругательствами и ужасно размахивая руками.
— Так-то-с, Николай Петрович, —
говорил мне старик, следуя за мной по комнате, в то время как я одевался, и почтительно медленно вертя между своими толстыми пальцами серебряную, подаренную бабушкой, табакерку, — как только узнал от сына, что вы изволили так отлично выдержать экзамен — ведь ваш ум всем известен, — тотчас прибежал поздравить,
батюшка; ведь я вас на плече носил, и бог видит, что всех вас, как родных, люблю, и Иленька мой все просился к вам. Тоже и он привык уж к вам.
Тяжеловато было Александрову оставаться
с батюшкой Михаилом. Священник обнял мальчика, и долгое время они ходили туда и назад по паперти. Отец Михаил
говорил простые, но емкие слова.
— Мы, батюшка-князь, — продолжал он
с насмешливою покорностью, — мы перед твоею милостью малые люди; таких больших бояр, как ты, никогда еще своими руками не казнили, не пытывали и к допросу-то приступить робость берет! Кровь-то, вишь,
говорят, не одна у нас в жилах течет…
— Батюшка-царь! — сказал он, — охота тебе слушать, что мельник
говорит! Кабы я знался
с ним, стал ли бы я на него показывать?
— «Я,
говорит, там
с недельку обожду, богу помолюсь, а потом повещу Дружине Андреичу; он пришлет за мной!» Нечего было делать, проводил ее,
батюшка; там и оставил на руках у игуменьи.
— Какой же ты, родимый, сердитый! — сказал он, поднимаясь на ноги. —
Говорю тебе, я знал, что твоя милость близко; я
с утра еще ожидал тебя,
батюшка!
— Как не быть удаче, как не быть,
батюшка, — продолжал мельник, низко кланяясь, — только не сымай
с себя тирлича-то; а когда будешь
с царем
говорить, гляди ему прямо и весело в очи; смело гляди ему в очи,
батюшка, не показывай страху-то;
говори ему шутки и прибаутки, как прежде
говаривал, так будь я анафема, коли опять в честь не войдешь!
— Ну, что,
батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что
с тобой сталось? Захворал, что ли? Так и есть, захворал! Напугала же я тебя! Да нужды нет, утешься,
батюшка, хоть и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед не греши. Вот и я молюсь, молюсь о тебе и денно и нощно, а теперь и того боле стану молиться. Что тут
говорить? Уж лучше сама в рай не попаду, да тебя отмолю!